Тому лет - не считано сколько, в местах – неведомо где, на высоком крутояре стояла деревенька дворов на сто. Дома строились не по линии улиц, а где кому приладнее. Оно-то, вишь ты, поверхвье земли, будто леший какой копытами взъерошил, рогами в клочки разодрал, – сотворил неудобье и скрылся за куличками. Вот и стояли дома, что те стадо коз, в разбросе. Угрюмый кондовый лес могутными деревами окружал окрест той деревушки. Неприветлив был этот лес: будто сыч ночной озирал исподлобья людей окрестных деревень и всякого захожалого чужой стороны. Многие, кто из незнаемых, заходили в его дремучие хоромы, да не всякий находил обратную дорогу. В тех буреломах было немало заповедных мест, куда человеку путь заказан, заговорён. А кто о том не ведал или, надеясь на авось, забредал неведомо куда… Тех лесодрёмный хозяин своей зарубкой метил. Чтоб не шастал, где нипопадя: водил их по своим буеракам днями, и неделями, а то и совсем не выпускал - страхом полнил, уму - разуму на свой лад учил. А если и это не помогало, что ж, кикиморы да лешие, да иная тварь нечестий утаскивали таких беспутных неслухов в свои болотные хоромы или в подкоряжные норы и там, в глубине трясины, рядили с ними свои потехи – себя веселили да сытью лакомились. В те поры жили не по нашему, не по теперешнему устою. Уклад был столбовой, исконно - древлянский; что предками заповедано, то и внуками исполнялось. Жили люди в духе верований - от Сварога с Ладой – жизнетворцев до всякой бестии природных пространств – от леших, василисок, домовых и бессчетных чёрных тварей… Православная вера во святую Троицу, в Пречистую Богоматерь только - только начинала входить в жизнь и быт людей. А потому в сознании людей того времени жили языческие боги и православные. Что крепилось веками, одним махом не перерубишь. Любовь была непроносная, не вертела подолом по задворьям, а куда постучится, да где примут, там до могильной берёзки житьё красила. Всё было просто и сурово, безо всякой канительной блажи - пустельги. Молодые понимали: – Не всяку блажь любовью мажь, - и любовные игры не творили спьяну – да не станет в детях, какого нето изъяна. А если и случалась, на ином дворе проруха, там она и латалась, там и быльём зарастала. Народ жил в основном землёй, охотой да искусными поделками. Молодёжь мудрость наживала строгостью стариков да собственными шишками в своих ошибках. Девоньки к завалинкам не липли, турусы с шелухою на губах не разводили: холсты ткали, приданную справу готовили. Днём все трудились на своих подворьях. А летними вечерами до утренних петухов – смехи молодёжи да игры, в плясках топот до пота; да кто наипервейший, ловчее, метче, одни словом – резвились. А там - песни, сокровенные шепотки в кустах, целования да не пустые обещания. - Тем и тешила поросль юность свою. Зимой для парней первой забавой была охота на маховое зверьё: на волков с рысью, а то и на самого хозяина в пору его свирепого сна; обхватывали его рогатиной да борьбу с ним заводили - не на жизнь... Многие носили на своей груди пропашные отметины когтей. Таких вот «меченых» девки особо привечали, сердешко своё на раны ложили, с охотой и без страха обручались с тем парнем и судьба их - не в покор была. Когда-то, ещё в незапамятные времена, среди молодёжи родился такой вот обычай. - Буквально за три дня до перезимья, до первого января - ребята рядились в престрашенные маски с вывернутой вверх мехом шубёнки. И ровно в полночь все ватагой с гиком, с хрюком, с волчьим завыванием да с посмехом мчались к заброшенной дальней избёнке Лукьярихи. К той самой Лукьярихе, что, говорят, шептуньей, бишь знахаркой, была и прожила шестьдесят шесть лет, шесть месяцев шесть часов и шесть минут. И будто бы она владела ключами Доли и Недоли - кому в добро, а кому на горе. Дом себе она поставила из чёрных колдобин, едучими травами обрядила крышу, а на самое повершье растянула чучело ворона. И вот уж, сколь веков стоит этот зачарованный дом на дальнем отшибе у края туманного болота. Бабки меж собой, если помянут это имя плюют на четыре стороны со словами: - Чур, чур, чур! Обнеси мя, гремящий Перун, от Чаровницы – прокуды. После таких вот заклятий, упреждали своих детей, чтоб при встрече с её призраком, поворачивались бы к ней спиной и пели бы молебную славу Матери Сва или самому Сварогу, прося защиты и чистого пути. Сама Лукьяриха, сказывают, прислужницей чёрного духа была; травами да заговорами ставила на ноги и безнадежных, да сумрачным взглядом чёрных глаз напускала порчу на всех, кто ей не по нраву сказался. Прах старой колдуньи давно уж истлел, а поверье того места, как места тайной силы, крепко держалось в народе и передавалось из поколения в поколение. По ночам, особенно в непогодь, бабки видели, как в чёрных проёмах окон плескались красные огнища, шумы да стукаты громыхали, знать - нечистых рать шабаш творила. Только молодёжь тем послухам не давала веры. Иные, кто побойчее, хотели бы всё то своими глазами узреть и подивиться тому чуду. Да случая не представлялось, а потому с усмешкой воспринимали всякие небылицы. А к слову сказать, досуг юной поросли не красился щедростью забав, всякие игрища не очень были в россыпи разнообразия. Разве что эта избушка – курёнка бабки Лукьярихи стала одной из самых, полной таинственности, забав не трусливой младости. Да к тому же эта игра имела и свой интерес. Оно хоть и страшновато, а всё же было любо и полезно. Немало юных пар именно здесь определяли свою судьбу, народили детей, те выросли и тоже пошли по родительским стёжкам к порогу курёнки Лукьярихи. Деревня, она и есть деревня – что когда-то заведётся, то веками держится, пока проруха не перешибет устоявшуюся традицию. Перед самым приходом ребят в этом домике пряталась стайка девчат - из тех кто посмелее да кому время приспело колоситься или кто в годиночках своих уж переспел. А то и просто – попотешиться приходили, памятку тайности в себе оставить… Необручные «невестушки» на этот случай загодя приготовляли запо- ведные немудрящие «дарения»: берестовые колечки, вышиванки с красными узорами. Кто утрется тем платком да заговорёнными узорами омоется, тот непременно прилепится к хозяйке платка. Присушки разные в мешочках на грудь ладились, образки в виде малых идолов на спасение и сохранение от всяких оказий, да мало ли что… Молодец, не доходя до избёнки в три шага, должен был поклониться на четыре стороны. Первый поклон на родительский дом, прося у родных воли на избрание невесты. Второй - на дом любушки, отпустили бы родну дочку на чужу сторонушку. Там – на восход Световиду, чтоб зоря – зореница умыла бы светлым лучом счастье молодых. И последний поклон на зачарованное заповедное окошко, где его «княгинюшка» да не отказала бы ему в своей милости, оделила бы своим сокровенным «дарением». И напоследок - прославить Матушку Ладу, призвать на охрану верности Перуна. – Таков был староветхий подлюбный канон. После таких примерно обрядов, парень смело подходил к пустому (без натянутого бычьего пузыря) окошку, клал на приступчик ленту цвета любушки своей. И со словами заговора протягивал руку с раскрытой ладонью - ждал исполнения своего завета в подарке «согласия» или голую ветку без листьев, что значило остуду, де не к той или не ко времени польстился. Вот они те заповедные слова в том заговоре. – «Близ родничка кипучего, близ дерева кедручего, возле бел - горюча камня Алатырь встану я, молодец такой-то, на зореньке на ранней, изопью сурью молока алого, им же лико своё омою, ветром оботрусь - чистым к тебе, камень Алатырь, явлюсь. Возьму у тебя, у камня заветного, силы потаённой необоримой, мудрости самой матушки Земли, огня духа негасимого. Опояшу дарами заветными тебя, камень Алатырь. Положу добро с добром к стопам ладушки желанной. Чтоб вошло моё дарение ей на памятку, на вечную, неизбывчивую. Во все суставчики – полусуствчики, во все жилочки – полужилочки. В её очи синие, в её щёчки алые, в её белу грудь, в сердце её ретивое, в её головушку светлую. Будь ты, моё дарение, неисходное к моей любушке. Жги ты, сила желаний моих, жги кровь её горячую, её сердце солнышком на моё желание обручное. А была бы свет моя «княгинюшка» мне подвластная, воле моей послушная, сердцем прилипчива, зорюшкой ко мне милая. Слово моё крепкое, как сам камень Алатырь. Свет – красавица (такая-то), вложи в мою ладонь завет согласия в дарении своём. Стань мне верной подругой моей. А я даю тебе в том свой завет. В том клянусь оградой самого Рода, деда Перуна». С этого часа при желанном согласии молодые считались негласно обручёнными до следующего перезимья к первому январю. Весь год они вместе хороводились и помогали друг другу по хозяйству – то было проверкой крепости их взаимных отношений в верности и определение годности друг другу…. Так продолжалось, кто петь знает, сколь веков в деревушке Крутояр, что ютилась на окраине царства в глубине дебрях глуходремной тайги. И никогда этот обычай не нарушался, пока не случилось небывалое, точнее сказать – совсем несусветное. Жил в деревне мальчонка, Ванька Драный, или – просто Драный. Парнишке такое покличье считалось в почёте. Оно-то у многих парней грудь была отмечена пропашиной когтей, да никого так сызмальства не прозывали. Как правило, в зимнюю пору и бывалые мужи лишь гуртом вздымали зверя из берлоги, с одной рогатиной не ходили. Редко, кому приходилось ручкаться с медведем один на один. Ещё реже, кто после такого вот «братания» один на один сам себя дотащивал до дому, чаще - останки ратоборца привозили в плетёных кулях. А тут на тебе, поспорил этот Ванятка с мальчишками, что в Бокогрей, то есть в февральский ветрогон, добудет медвежьей пуповины. Она, эта пуповина, почиталась как средство от многих недугов и как оберег от всякой нечисти. За такое бахвальство сверстники всей деревни подняли мальчонку на смех. Оно может смехом всё бы и обошлось, если бы не Алёнушка, его соседка. Они уж как год друг друга приметили, да от посторонних взглядов до поры до времени таились. А всё же находились лучинки, что пестовали и обогревали их юные сердца. Да только эта их потаённость, что луна в ночи при ясных звёздах, светилась в их приветливых взглядах и сияла вокруг них ясным ореолом, что и слепому в догадку… Вся деревня об их секрете знала, да не в покор, многозначительно улыбалась им вослед, мол, чуток подрастёте – не затеряетесь… На этот час для Ванятки пришла чёрная весть – Алёнушка занедужила, да так её схватила болезнь, мать голову потеряла: все снадобья лесные использовала, все заговоры со слезами опрокинула на победную головку доченьки – всё прахом. С часу на час девочка лучинушкой прялки таяла. Только на медвежье снадобье и была вся надежда… Это и стало окончательным решением огольца. Знать бы отцу про заверения сына, про его безумное решение - с хозяином побрататься, ремнём бы приструнил. Уж чей – чей, а упрямый характер сынка он знал - знал, что взбрындит парню в голову, то и сотворит. – Кто первым с Махра (скала так прозывалась, что висела над омутом глубокой реки вровень с верхушкой старой сосны.) – кто с той выси прыганул в это кружило бездонья?.. Кто сиганул на спину разъяренного быка?.. А как держался этот ёжичек, когда на заимке у стога сена их обложили волки!.. Уж он-то, отец, знал, хоть и необдуманно, а на что решится Ванятка, исстрадается, а исполнит. Ведать бы отцу задумку сына, сам бы пошёл с парнем ворошить спящего в берлоге. Да ни в шапку, ни в лапти о том старому никто не вложил, а ребятки промолчали - угроз парня стереглись. В ту ночь всё и свершилось… Наутро соседские дети прибегают к нему домой, чтобы вызнать о товарище, что да как, а мальчугана нет, как нет. - Да он у вас же, поди, у кого заночевал. – Говорит отец. - Не впервой чать. Дети испугались за дружка, тут же всё отцу и выложили. – Всполошилась семья. Шутка ли – парню нет и четырнадцати, кости только – только в крепость входят, много ли надо - сломать такого?.. – Эко пошёл на что!.. Не всякий и крепкий мужик за всё царство не даст согласья – брататься с Михайлой да ещё в одну рогатину сам с собой…. Такого здесь отродясь не бывало. Быстро собрались мужики – все в верхах со всяким по тому времени оружием: рогатины, стрелы, заострённые колья, вилы топоры, нашёлся и заржавленный меч. Благо, снег выпал ещё с вечера – следы хорошо проглядывались. Подъехали к самой глухомани, прошли ещё, сколь нето…. И вот, чуток на взгорке над самом завалом лежит чёрным пятном бездыханный материще. Поглядеть – и то в страх: - Избавь, Матерь Сва, встренуться с таким вот в неурочный час. А где же Ванятка? – не видать парнишки. С осторожкой подошли поближе…. И тут, верный друг парня, громадный злющий пёс Буйный запрыгал, завертелся вокруг пригорочки, тоскливо заскулил, залаял с протяжным воем. Потом этак-то вскочил, точно взвился и одним махом оказался на туше зверя. Пёс рвал и метал бездыханное тело туши, ровно хотел оттащить её в сторону. Видя бездвижимость берложника, люди осмелели, подошли поближе и вон там, из-под шерсти брюшины увидели - торчат Ванятины ноги в лаптях. Шестами сбросили зверя вниз. Пёс тут же стал лизать лицо мальчугана. Лижет, скулит, грудь его скребёт лапами, дескать, вставай… Ванюша и восстонал, потом глаза размежил, зажмурился и громко с ойкайньем чихнул. Он протянул ручонку вверх – в ладонях была зажата медвежья пуповина. – Отдайте Алёнке! – Только-то и успел сказать, впал в беспамятство. В другой руке он крепко держал большой отцовский нож – рядом валялась в щепы дроблёная рогатина. И больше ничего… Вот так. – С одним ножом пошёл на зверя. И кто!? – совсем бесперое дитё. Все подумали – всё, ушёл малец в Нави, в потусторонний мир. Только пёс с этим не согласился. Он протиснулся сквозь гурт мужиков, вспрыгнул на грудь паренька и, жалобно скуля, словно что-то выговаривая, стал лизать, теребить дружку лицо, шею, уши, слегка покусывая его бесчувственную кожу. И Ванюша, на радость и удивление всем, вновь проснулся из небытия. Осторожно подняли, осторожно уложили в розвальни и тихой поступью повезли домой. Два месяца сражалась жизнь со смертью. Бой шёл за глоток дыхания, за приём капельки отвара, за каждый живой миг. Устала жизнь бороться, изнемогла совсем, сама с ног валится, соснуть бы ей на малый час…. Да нельзя. Смерть того и ждёт…. Напрасно ждёт – сила жизни поборола силу смерти, отстояла дыхание живота Ванюши. Ещё с месяц он пропластался на широкой лавке под жгутами целебных и ароматных трав рядом с оберегом Световида. На другую пору – ногами запошевеливал, жажда жизни разожгла аппетит: ел всё подряд. И в скором времени из парня – щепки вновь вернулась стать кряжистого дубка. Снова стал он ватажиться со товарищи – дружками. Снова-то, снова, да сегодня Ваня не тот, что был прежде в играх – забавах: ни зачина верховода, ни улыбки – во всём, будто оглушённый, совсем увял парнишка. Оно-то, вишь ты, две чёрные беды на Ваню с матерью воспали. Первая прошла чёрным крылом по сердцу подростка, застило белый свет. – На тот час, как он с хозяина пуповину срезал, Алёнушка в небесные выси аль неведомо куда белым Ангелочком унеслась. И вот что дивно – ещё с вечера мать её худенькое тельце снадобьями трав пользовала, а наутро подошла к её изголовью с сосудом пития, глянула, а постелька пуста… Шубка, которой мать её накрыла, аккуратненько висела на дрючке возле полатей. Пуховая подушечка лежит взбитая, словно и не была прижатой головкой Алёны… Нет девочки. Вот нет её, и только…. И встать по своей слабости она бы не могла. Мать совсем растерялась и люди удивлённо запокачивали головами. Жрец пришёл, помановал над постелью девочки серебристым диском с изображением Лика Световида, что-то тихонько напевно пришептывал. Потом он тем же диском осенил весь дом и всех, кто здесь находился: - Не ищите тела. Не теряйте духа её. Тризны по ней не справляйте. - Сурово, глядя на людей, изрёк он и тихо добавил: по живым слёз не роняют. Живите – она с вами. Как обыденно, живите - яству в её чаше ставьте на её застолье, стелите постель ей, Не кличьте девочку по имени, а только светлой Послушницей зовите. – Что будет, то будет, не нам о том судить. Да вот ещё что, соседа вашего, отрока Ивана в дом не впускать и с ним о светлой Послушнице ни слова. Держитесь с ним приветливо, и только. Да, и сами ничему диву не давайте. С тем жрец и ушёл. Вторая беда совсем оглушила семью - не стало отца кормильца. В пору первого медосбора пошёл борода за дальнюю заимку бортничать. Забрёл в заповедь и - пропал. А как? - о том ни сороки не прострекотали, ни дерева шелестом листвы не поведали. Ушёл - и не вернулся. Искали - не нашли. - Знать к лесовикам в тенета угодил .- Ни чуть не сомневаясь судили старожилы. - Воно-ка, ономнясь о прошлом годе тако-же из соседней деревни Матрёна с Пелагеей ухайдакали в лесовину - по сю пору тамо-кась грибы собирают. Лес-от, он такой, кого сглотит - не возвертат. Ртов много, клыков и того поболе, на каждый мясцо положи. Ваш-от хозяин, он бывалый, а вот, подишь ты… Одново слово - лес… А Ванятка Драный совсем потерялся: стал нелюдим, угрюм от всех затаённый. Уйдёт он в лес в самую глухомань, заберётся на маковку лесины и сидит там со своей распечальной думой. Домой тенью возвращался затемно. Ни мать, ни дружки - товарищи не могли его расшевелить, пробудить от хмурых мыслей. Дни шли, мелькали недели. Ваня рос, мужал, становился всё степенней. Редко, когда он ватажился со сверстниками, разве что, когда игры таили в себе риск и опасность… А так, больше охотой пробавлялся и домой приносил немалый прибыток мясом да мехами. Золото в деревне не имело торговой ценности. Если и находили где жёлтый кусок, так оно шло девкам на забавки – отливали из него всякие ненужные пустячки, типа плетёнки в косы, бляшки украшением, да мало ли на что шло бесполезное в хозяйстве это добро. Девчата всё чаще стали подавать ему знаки, да не какие–то там неприметки, а самые расписные красавицы. То хороводы близ его дома заведут, то смехом воркуют у его окна. А кто посмелее, та и в избу войдёт, как бы ненароком, совсем по пустячному делу. Праздными вечерами сманывют его на свои на гуляния, дескать, не хватает для пары… Да только Ивану было до них, как вон до той колоды у болота. На какую он ни взглянет – вся её девичья лепота вроде бы при ней. Да нет в ней Алёнки и на волосок, что лебединого перышка в вороне. А девчатам неймётся… Ребята вокруг жеребятами табунятся, те и не взглянут – вон того молчуна им подавай, и только... Малые годы прошли. Ваня заматерел, вытянулся в рост и вширь раздался, что те кедра средь поросли. А уж обличьем – хоть куда: русые волосы буйной шапкой пенятся, впору – аистам в них гнёзда вить; лицо чистое в смуглом румянце, брови кустистые завораживали падких на красу. Губы, ох, эти губы – сколько девчат по ним истомилось в своих постельных грёзах. Но эти губы редко кому улыбались, еще реже вымолвили приветное слово «страдалицам». Его сверстники, кто на службу царю и Отечеству пошёл, кто поженихался – мало кто без упряжи остался. Подоспела на тот час другая волна молоди. Жизнь шла своим чередом, а традиции не ломались.
|
