| Дед Михайло |
 |
 |
 |
Вот и наступил тот самый день, когда по старому обычаю хлопцам следовало бы идти к заповедной курёнке Лукьярихи. Раньше, ещё за неделю девчата шушукались между собой, обговаривали, кому идти и что готовить на дарение. Ребята табунились, коробейников вылавливали, скупали у них, что по девичьему обряду. Так было испокон не счётно сколь лет. А в этом году, будто мор прошёл по селу – что там старики, молодёжь не вытащишь из домов на гуляния. Не слышно открытого смеха девчат, и между собой они не кучковались, не шушукались, не спешили садиться за станки, не обшивали платочки, не плели колечек. Ребята не табунились, коробейников не ловили. Все сидели по домам, все находили работы в своих подворьях. Тишина. Улицы пусты. По вечерам ни игр, ни гомона, ни песен – ничем ничего… И что за напасть? Будто заяц перед непогодой, весь люд попрятался в своих закутках. Ни слуха. Ни духа... Небо иссиня – чёрной пеленой пласталось по верховью леса. Что-то жуткое и таинственное блазнилось и витало в самом сыром сгустившемся воздухе. Даже собаки попрятались в своих конурах и с тихим подвывом скулили. Грай галок умолк. – Что-то будет… Что-то ей-ей, должно случиться… Да и то сказать, по тем буреломным краям всякие там дивные случаи не в редкость. Природа, она, матушка, час на час не сходится: сегодня она матушкой светиться да радеет всякой твари, а завтра – лютая мачеха: напустит на всю округу всю хмарь недовольства, черными причудами окутает лес и всех в нём страхом полнит, что мор какой всю деревню объял. Призраки да наваждения всякие людям блазнятся. А и точно – эвона, несусветные чудовища с хрюком, с филинским гуком, с шипением да с рыкалом вкруг деревни страшенными тенями галопы отплясывают, то в понизовиях, то в поверховиях дерев. – Страх жуткий. Какие уж тут гуляния да распевания, и женихов в ненадобь, да и невесты погодят... Надобь – ненадобь, а судьбу колесом не отвернёшь: кому что причтило, а будь то лико али рыло - на подносике по ковровой по дороженьке на цыпочках преподнесёт тебе твоя судьба: - Нате вам, пожалуйте, милуйтесь по ноздрю и выше! – и никуда не денешься. Это я к тому, что Ваня наш, тот самый – Драный, с коих пор обходил эти курёнкины сватовства. Что они ему без Алёнки? А тут, ровно бес в него вселился: хлопцев из изб вытаскивает, чуть не кнутом их в табунок собирает да покрикивает на них с издёвкой: - Эй вы, женишки голоштанные, губошлёпы речистые, урочный час настал, древлянский обряд вольно - невольно, а совершить придётся. Не моя на то власть. Не знаю чья, а сказано мне, хоть уши обрежь, кто откажется, да приведи - свидетелями будут тому, что суждено быть. Так что не суперечьте. С вами ничего не станет, а со мной что случится, то не наша с вами воля. - И к слову сказать, час тот был как есть на Василия, на лютый мороз под первое января. – Да не трусьте вы. Али мы не мужики, чтоб причуд каких-нето страшиться!?.. Вобщем, пристыдил ребят. Повёл их Ваня за околицу, да не вкруговую повёл по удобью тропинки, а – напрямки, через пни – колоды, по узлам кореньев, по отвалам сугробов. – По стёжке нам нельзя, худо будет. – Пояснил он сумрачной ватаге. А у ребят ноги подкашиваются, пятки норовят развернуться. Вот не идут ноги и не идут - нехотя тащатся, ровно на беду на неминучую… А темно. Ветер волкам подвывает. Филин фубукает, крикливо хохочет да с подлаем квохчет. В мгле ночной не каждый взрослый может по лесу пройти… - Эвон, кто-то смотрит рослый, встал дубиной на пути. Так порой в сумерчный час сук гнилой пугает нас. Нам он кажется живым: в страхе мы его бежим. Светит мёртво лик луны – предрассудков полны мы… А тут ещё крутая позёмка глаза забивает, корни ноги путают, с пути, непонятно какого, сбивают… А там где-то на отшибе собака слёзно завыла, да так-то жалостливо, словно друга в последний путь провожает… Ребят совсем оторопь взяла. Да, как на грех, впотьмах на кладбище набрели и в аккурат на облыжный камень Лукьярихиной могилы. Тут вся горе – женишковая кавалькада совсем очумела, прыснуть по сторонам вздумала. Да где там, Иван, угрозой, да стыдобушкой быстро их приструнил. Наконец-то, чёрным стожком замаячила курёнка знахарки. Подошли к ней сколь ещё-нето, на сколь хватало смелости и встали, намертво встали. Раньше, ещё далеко на подходе срывались с шага и галопом с гиком да с посвистом и улюлюканьем мчались к заветному окошку – кто первым дотронется до приличника, тот и зачин творит, остальные – по жребию. Это раньше. А сегодня не то, сегодня скорей бы пятки смазать… Саженей за сто ребята встали, сбились в кучку и ни шагу. Ваня скликает их подойти поближе – нивкакую. – Ты притащил нас сюда, вот и властвуй. Твой зачин. К этому часу небо распахнулось на все горящие лучинки в звёздах. Луна во всём своём блеске обрисовалась – всё высветила, хоть бисером вышивай. Окрест далёко виден. А того ещё – страх пуще обрисовался на лицах ребят. Боязно смотрят то на Ивана, то на избушку, то оглядывают попятный путь. - Что-то будет… Ох, не в добрый час привёл их сюда Драный, ох, не в добро… - Что тянешь-то? - Послышалась угрюмая подстёжка. - Звал, не отступайся, иди на зачин. А то - Пойдём да пойдём, девки де нас заждались. Ну, чё стоишь-то? - А ещё Дра-а-аный…. Знать не Хозяин тя драл, заяц чуток поцарапал. Тоже, сманывать - мастер, а как до дела…. Чё, нам здесь до утра Лукьяриху караулить!? Айда, ребята! Ваня сразу признал бурчание нового ватажника, парня крепкого, но с извилинкой самолюбца, с этакой ухарской заводилы лешего. Знал и то, если сейчас покажет хотя бы намёк страха, завтра окажется зайцем для мишени всех пересмешников, а это пуще смерти… Но если бы он ведал, на что идёт, во что обойдётся ему опрометчивость его гордыни и каких мук ему будет стоить этот его одурманенный шаг, если бы знал…. Сам бы бежал опрометью от этой заклятой курёнки, бежал бы от себя, от друзей, от дома своего и даже из деревни. Страх гнал бы его куда нипопадя. Не ведал парень, на что шёл и что придётся ему испытать. - Безумство храбрых кровавыми слезами отливается. - Не ходи, парень! Не ходи! Не завершай в горячке задуманного. - Да где там. Не сам Ваня шёл к этой избёнке, слепой и злобный рок судьбы вёл его, как скотинку за бечёвку. Что кому написано - да исполнится. И Ваня повернулся, чтоб избежать того треклятого наваждения, что отуманило ему разум, но там, чуть в сторонке, настороженно следили за ним его судьи, его палачи зубоскальства на его слабину. Ради такого свидетельства стоит и претерпеть все невзгоды с ночным сюда похождением. - Ну уж нет, не дам я вам любоваться моим страхом, не дождётесь. Будь, что будет… - И, развернувшись снова к избе, он не пошёл, а ринулся к роковому окошку. Подойдя вплотную к ставням, он положил на приступок шёлковую ленту сини, любимый цвет Алёны, и громким оглашенным голосом отчаяния прокричал заветные слова: - Встану я, Иван, сын отца Евлампия, воин Перуна перед тобой незнаемая «княгиня». Опояшу косы твои русые лентой бирюзовой, завяжу узлом заветным, чтоб никто не смог развязать наш узел, кроме меня, твоёго суженого. Ты же будь моей королевной до скончания нашего века. В знак согласия нашего надень мне на палец своё кольцо обручальное - да свяжет оно нас воедино отныне и до скончания наших жизней. Слово моё крепкое, непроносное и нерушимое, как тот камень Алатырь у реки Смородинки. Да будет так. - И только-то Ваня прокричал последнее слово, как совсем рядом, над самой головой профубукал филин и раскатился резким лаястым смехом. А в избушке, ровно огонёк лучинушки засветился на миг и в этом блеклом свете ему померещился призрак Алёны, который тут же растаял. Вместо девочки, перед ним предстало престрашенное чудище со скрипучим, шипящим посмехом. Ваня не успел опомниться от душераздирающего животного посмеха, не успел ополоснуться от видения самой жути, как послышался чистый девичий голосок и до того тот голосок был нежным да певуче зачарованным, словно хрустальный ручеёк на проталинке. Он и не заметил, как приник к окошку, как протянул в чёрное отверстие руку. И вдруг, что-то ужасное лохматое и липкое схватило его за запястье, сжало и втянуло всю руку до самого плеча вглубь отверстия окошка. Ваня хотел рывком выдернуться, да не тут-то было. Это что-то там неведомое - держало его руку крепко в обхвате, сжимая кисть всё сильнее и сильнее.- Да отпусти ты меня, окаянное! - В сердцах вскричал молодец, дёргаясь и извиваясь всем телом…. Он с мольбой оглянулся назад, как бы прося помощи. Но там, где стояла ватага, хоть шаром покати - никого и ничего - мёртвая тишина. Ваня углядел их чуть поодаль - они мчались галопом, высоко взбрасывая ноги; постоянно озирались, налетали друг на друга, падали, ползли на четвереньках, вскакивали и уносились в неизжитом страхе, радуясь своему спасению от неведомого Чуда - Юда. Ни глубина сугробов, ни крутые скаты косогоров, ничто не замедлило их панического бега - Первым мчался их новый вожак. Свалившись носом в сугроб, он тут же выдернулся и перевёртышем покатился с крутизны, растеряв в снегу и шапку - малахайку, и рукавицы. Остальные от него не отставали: где вприпрыжку, где кувырком да кубарем мчались, сломя голову. Нет кнута сильнее, чем страх и нет его опасней…. И нет смелее храбрости, чем победить свои слабости - свой страх. Ваня не был бы Ваней, Ваней Драным, если бы не сидела в нём стать орла, мудрость ворона и самоотверженность пчелы. Эти качества не раз выводили его из безвыходных положений, помогали спасти свою жизнь и жизнь товарищей. И сейчас, в этот роковой случай, наполненный страхом и отвратительным ужасом, он быстро достал из-за пояса охотничий нож и в молниеносном движении ударил им по лапе, державшей его руку. Он знал, что не промахнулся, более того, он почувствовал, что на его руку закапало что-то обжигающее. А нож, словно наткнувшись на камень, хрустнул, оставив в руке только каповую рукоятку. - Ха-ха-ха! - послышалось из глубины избушки. - Тебе ли совладать со мной? - Голос был, ровно медведь заговорил по человечески, трубно и с рычащим шипением, с лягушечьим отрывистым кваканьем. - Я тебя не отпущу, пока не выслушаешь меня и не пообещаешь исполнить то, что скажу. Для начала посмотри, полюбуйся на свою «княгинюшку», на ту, чьей руки ты просил до скончания твоего века. Я тебя не неволила - сам явился, сам накликался - сам и слово своё держи. Смотри же, женишок мой ненаглядный, вот я какая… Ваня, сам того не желая, словно заколдованный уставился в окно. Там, посреди избушки, в лучах света, который синими лучами изливался из глаз диковинных птиц с женскими лицами, он увидел и ужаснулся. Перед ним в своём страшном обличии предстало чудище, перед которым сама ведьма с её с крючковатым до потолка носом и торчащими вверх клыками, покажется красавицей. Громадного роста, со свинячьим рылом, вместо рогов - извивающиеся змеи, выбрасывающие в его сторону длинные раздвоенные языки. Лапы у чудища жабьи. Всё тело покрыто кустиками колючей щетины. Каждая щетинка извивалась червяком. Но более всего Ваню поразила пасть с громадными пиками клыков, с которых стекала тягучая зелёная жидкость. От омерзения и ужаса Ваня закрыл глаза. И только-то он зажмурился, как услышал чудесный голосок Алёнушки, полный жалости и мольбы: - Ванечка, Ладо мой, не верь своим глазам. Не верь! - Ваня враз распахнул ресницы и на краткий миг ему предстала чудной прелести красавица. И столько было грусти в её лице, что у Вани защемило сердце. Только он хотел ей сказать что-то своё заветное, как образ девицы пропал, и перед ним снова предстала прерасстрашенная уродиха. - Ну, будет. Полюбовался, лакомка, и хватит.- Зарычала, зашипела и заквакала «красавица» - Смотрины кончились. Сейчас слушай и запоминай. - Ровно через год в эту же самую пору в полночный час пусть твоя матушка возьмёт иконку Богородицы. Она висит у вас в красном углу; достанет пусть из сундука своё подвенечное платье, пять освященных свечей. Одну свечку она должна поставить у святого Лика Спаса, а с четырьмя свечами придёт сюда. Здесь твоя мать пусть расставит все четыре свечки по углам этого дома, вожгёт их. Затем, она должна подойти к этому самому оконцу и, подняв над головой икону, произнесёт такие слова: - Заклинаю святым Духом, словом и делом, святым покровом Пречистой Девы Марии - да сгинет проклятие с невинной души непорочного дитя. Беру на себя все её грехи. Да будет она мне любезной дочкой - Это я стану её наилюбезнейшей дочкой.- Со скрипучим в издёвку посмехом произнесла чудо - чудовина. - и продолжила, - сыну моёму Ване - послушной женой; честному люду да не постыдится собой. Сгинь проклятие Сатаны! Сгинь всякое наваждение нечисти. Предстань мне дочкой во образе родителей своих. Заклинаю! Господи, очисти и сохрани! Аминь! - После этих слов, сказанных громко и чётко, пусть твоя матушка перекрестит оконце, положит на подоконник подвенечное платье и со словами - Да будет так. - Отойдёт на тридцать шагов и произойдёт то, что произойдёт. - С того момента я стану твоей верной и послушной женой до конца дней наших. Сам ты, женишок мой разлюбезный, жди нас у порога с хлебом да с солью, да с низким поклоном. - Нравлюсь я тебе такой? Потерпи с годочек и явлюсь я к тебе того ещё краше. А чтобы ты не забылся, вот тебе моё дарение, не для глаз оно - для памятки. - С этими словами «красавица - невеста» оплела безымянный палец парня чем-то холодным и тугим, что глазами не узришь, руками не ущупать, а всё же вот оно, чувствуется его присутствие. - Запомнил мои слова? Мой наказ исполнишь? - И Ваня, чтоб только отвязаться от такого жуткого наваждения заверил то чудовище, что ничего не забудет и в свой час всё обскажет матери. - Вот и ладненько, - всё с тем же смешком произнесла она. О товарищах своих не беспокойся. Они все давно уже в своих домах и завтра же забудут, всё, что сегодня видели и слышали. Это дело наше, полюбовное дело, касается только нас двоих. Ну, иди же, иди, соколик мой. Только исполни, что обещал - памятка моя не даст о том забыть. Да чуть не забыла - там, в доме твоём в дальней тёмной закутке идол - деревяшка чёрная, источенная вся. Так пусть твоя матушка эту куколку завернёт в дерюгу да снесёт на погост и оставит там, где запнётся. Только после этого она придёт сюда. Я всё сказала. - С последними её словами он, не зная как, внезапно очутился возле своёго дома. Мать доставала из печи каравай душистого хлеба. Взглянув на сына, она ойкнула, обронила широкую поддёвку - лопату, всплеснула заскорузлыми ладоньками - круглый хлеб покатился под лавку. - Что с тобой, сыне!? Что сделалось с тобой? Да на тебе лица нет. Покойника краше кладут - отчего побледнел так? Али страхи какие за тобой по пятам стелются? Али занедужил? Сказывай! - Сама маленькой тонюсенькой былиночкой подсунулась к нему, обхватила ладонями его лицо. Ваня, как самое дорогое, тихонько прижал мать к своим плечам. - Не тревожься, ма, поблазнилась тебе моя хворь. Жив я и здоров, что со мною сдеется? - Мать захлопотала было над снедью, а молодец, скинув зипун, тут же на полати и мгновенно уснул, да лучше бы не закрывал он глаз, не пришлось бы страдать да метаться во сне. Во сне, как на яви, ему привиделась: из серо - дымчатой марева всплыла омерзительнейшая рожа со свиным рылом. С клыков её капала тягучая слизь. Из громадных совиных глаз искрился ослепительный синий цвет. И это чудовище невообразимого образа протягивало к нему свои жабьи лапы с когтями и всей тушей тянулось к нему со скабрезной улыбкой. - Дай поцелую тебя, мой женишок, разреши насладиться твоим мужским телом. Ах, как я жажду тебя, с нетерпением жду нашей с тобой брачной ночки. Ну же, милый, не отворачивайся от твоей милой невестушки. - Ваня что-то панически кричит, а голоса нет; хочет броситься опрометью вон, а ноги, как приросли. Всё в нём наполнилось страхом, ужасом и брезгливой отвратительностью. Леденящая оторопь сковала парня, всё тело будто покрылось окаменевшими струпьями - Пошто не сказал матери, что я тебе велела? Ну да не беда, срок ещё терпит. А забудешь - памятка напомнит. Всё. До последней семидневки я к тебе больше не явлюсь. Живи спокойно. Хотя нет, исполню свой каприз, тогда и отпущу. - С этими словами она схватила голову парня, крепко сжала в лапах и поцеловала бедолагу в лоб. - Это моя отметина тебе, чтоб в нужный час меня из памяти не избыл. А пока - наслаждайся новой картинкой, я не ревнивая. - Серо - дымчатая туманность рассеялась. Жуть видения исчезла. И что такое? Только что он не знал, куда спрятаться от виденного им кошмара, как выгрести из той чёрной напасти - от всего, что тело и душу его обволакивало. Как вдруг - совсем другое видение, да такое милое, ласковое и уютное. - Околица леса. Широкая луговина с шёлковой травой в весенней зелени. Кругом цветы, милый переклик птиц, пчёлки жужжат, с цветка на цветок перелётывают. А посреди той поляны она - Алёнушка в голубом сарафане: рвёт цветы, плетёт венок и тихо что-то напевает. Она плавно, будто плывёт, обходит поляну, оглядывает луг. Она совсем рядом - руку протяни и хоть обнимай, да только девочка почему-то совсем его не замечает. Он протягивает к ней ладони, зовёт её, а голоса нет, и Алёна сама розовым туманом проплывает у него между рук. Она как будто улыбается, а взгляд такой печальный, будто что-то потеряла дорогое и всё найти не может. Во всём её милом лице такая мольба, словно зовёт взглядом кого-то и молит о защите и пощады. Ваня рвётся к ней. Вот - вот схватит её и прикроет своей грудью… - Как вдруг сильный физически ощутимый толчок. - Ваня проснулся. Перед ним его мать с тревожным взглядом. - Что это с тобой, сынок? То ты, как оглашённый, сам зовёшь кого-то на помощь, то к кому-то спешишь оказать спасение от чудища какого-то…Что случилось с тобой, сынок? Сказывай. Не таись. - Ваня оторопело смотрит на мать, не понимая её слов. А внутри его, словно кто шепчет ему: - Скажи всё матери. Скажи всё матери. Скажи… -И этот полузвериный голос угрожает:- Не скажешь, пожалеешь, памятка не даст тебе покоя. Она пронзит тебя болями и муками вот так, как сейчас. И тут же Ваня почувствовал, как его безымянный палец, там, где была невидимая оплётка обручального кольца, ровно в дверях прищемило и обожгло нестерпимым огнём - всю руку пронзило тысячью иголок. От ужасной боли Ваня вскрикнул, зажал другой ладонью палец. -Ха-ха-ха! - загрохотал в ушах парня рыкающий с подкваканьем хохот. - Так ли оно ещё будет, если к сроку промолчишь, не исполнишь, данного тобой завета. Помни это! - Боль тут же прошла. Прошло и чувство страха того, что может и должно случиться. Мать глядит на сына - за какой-то час сна лицо её чадушка осунулось, похудело, покрылось серым нездоровым налётом - весь он как-то жалко изменился. Глаза подёрнулись пеленой отчаяния и безумной пустотой. Взгляд был, как у зверька, попавшего в волчью пасть. Другой голос, тихий и скорбный, взывал к нему: - Ванюша, молю тебя, скажи всё матери! Скажи! Только она по твоёму слову сможет снять с меня заклятие. Ты не пожалеешь о том, что случится. А я всё к ногам твоим положу: гордость свою девичью, послушание, всё, чем владею от природы и по наследству - твоим будет. Только скажи всё матери. Пожалей меня, спаси - на тебя лишь, Ванечка, надежда. - В тихой и скорбной той мольбе слышались отчаяние и крик душевной боли. Ваню взяла такая жалость, что он уже был готов всё поведать матери. Но вновь послышалась чудовищная угроза в хрюке свиного рыла немило- сердной «невесты»: - Ты слышал? Всё слышал? Ой, смотри, мой обрученный, коль не захочешь меня, откажешься - смерти запросишь, да не будет тебе избавления от меня, всюду найду тебя; хоть из воды, из огня, а вытащу и сотворю тебе такие напасти, что и не вздумать. Я заставлю тебя преклонить свою любовь ко мне. - Перед глазами Вани ясно предстала его «наречённая» со всеми своими «прелестями». И губы парня захлопнулись, сжались; желание - пасть перед матерью на колени и всё ей поведать - это желание глубоко ушло в его окаменевший дух. Ваня продолжал крепко сжимать палец. - Дай-ка, сынок, твою руку. - Мать взяла в свои лепестки ладоней широченную лопату - ладонь сына, поднесла к ней горящую лучину - ничего болезненного она не увидела, только вокруг безымянного пальца тонкой нитью краснела и чуть припухла окаёмка. - Ох, сынок, и напугал ты меня. Спи, ладушко. Спи. Бог защитит тебя от напасти - горести. - Помолилась мать иконе Нерукотворной, Богоматери поклонилась, на всякий случай простёрлась ниц перед мрачным идолом самого Перуна, что стоял в дальнем тёмном углу. |
|
