О Б Л А В А. *** *** Где-то в семидесятых годах прошлого века судьба свела меня с Егором Власовичем Соколовым. В Иркутском лесодремье Тайшетского района, в одном глухом закутке тайги правил свою малую власть егерь - дед Егор или по местному покличью - Мухоморинка. А за то его так прозвали, что он часто, надо или не надо, вплетал этот ядовитый гриб в слово . Сам он росточка небольшого - полтора и кепка. Худощавый, вечно недобритый, недомытый, кострами прокопченный. О таких вот мужичках, бабы говорят: - Бородатое дитя без глаз, то есть - без присмотра. Зимой и летом Егор ходил в одной старенькой шапчонке с подзагнутым козырьком. На ноги был он скор, ступал пружинисто и скрадкой. С начальством держался хитрым простачком, с ровней - лесным мудрецом, с врагами (а всякий недруг леса ему наипервейший враг) он - законник и зануда. А уж с лесным народом - голубем воркует. Разговаривает опять же, с кем как.… Слушать его говорок интересно и занятно: тут тебе и притчи, и приметы, и глубокие философские суждения о сущности нашего бытия. Своей детской доб¬ротой и покладистостью он напоминал приброшенного щенка, который рад пристегнуться к каждому сапогу, чья рука погладит по его шерстке. Носить в себе он не умел – махнёт рукой на обидчика: - Эк, мухоморинка тя язи! – С тем и уйдёт. Не раз и не дважды в него стреляли . – А что с меня… - Смеясь говаривал он . - Вот я тебе и толкую, в меня стрелять – напрасно порох изводить. Я же его, браконьера , знаю и чу, когда он звериной зубатится. Он ешшо только воззлится, ешшо его рука к пушке тянется, а я уж , ррраз - и в куст обряжусь, ррраз - и в траве растекусь: ищи, свищи меня, был – и нет. Можно подумать, что он попусту бахвалится. Ан нет. Сам на себе испытал его нечеловеческие способности в лесу появляться нежданно - негаданно и неприметно скрадываться. О таких вот мужичках – грибках пиши – не испишешься. У них, что ни день – эпизоды, да они и сами – ходячие легенды от самого низкого пошиба, смешного и конфузливого до самого былинного – сказочного. При жизни они вроде тех веничков, что грязь и снег с ног обметают, а не станет их, так хоть на иконостас выноси, святых тенью не затмят. Егор давно овдовел, дети разлетелись неведомо куда - ни в приездах, ни в письмах себя не проявляли. Дом его не знал замка, как и сам дом - редко видел хозяина в своих стенах. Bсе дни он обретал в "Зеленом терему", как он сам прозывал своё урочище тайги, редко бывал на людях, разве что прикупить по лесным надобностям: справу, какую нето, соль да невесть какие харчишки, довольствие к ружьишку, да мало ли что. Спичками отродясь он не пользовался – кремнем добывал искру. На ту пору меня одолела хворь. Врачи долго её подлечивали, а совсем свес¬ти на нет - не хватало грамоты. Вот дед Егор и взялся изгонять из моих телес эту «Мухоморинку». Завёл меня он в свой зимник и стал надо мной кудесничать всякими травами, кореньями и шут его знает, какими-то вонючими пакостями. И то, над чем врачи мыкались годами, этот «шарлатан» - по определению высоко квалифи¬цированных медиков - изжил за полтора месяца. Да так изжил все мои бяки, что лечащие меня эскулапы, только руками разводили да выспрашивали: какая это панацея вытащила меня почти из небытия. В то время всяких там травников да зна¬харей, мягко сказать, притесняли. Потом эти «Гипократы» приз¬нались мне, что положение мое было почти безнадёжное, что современная медицина восста¬навливать такую рухлядь, каковой тогда я представ л ял, бессильна и что, если я сумел выкарабкаться, то это парадокс чуда. А это «Чудо» сидело в своей серой шапчонке в лесу возле, костра, заправлял духмяными травами уху и разглаголь¬ствовал о своих «братушках» - о волках, Весь "лесной люд, по его словам, от букашек до волков и рысей, и самого хо¬зяина тайги - все были ему родственниками. Лисы - сестричками или кумушками, белки - милыми детками, все птахи – голубушками, даже рысь, от которой он однажды пострадал, и та ему была наимудрейшей теткой. Ко всем своим "сродственникам" Егор Власович относился покровительственно. А вот к "братушкам, то бишь к волкам, этот таежный профессор /без кавычек/ питал особое почтение, признавая в них по многим их качествам, существа более высокой организации, чем "людское наше стадо". - Волки? Да это, доложу я вам, такие братушки, что если их наблюдать, то мно¬гому диву дашься, немалому и научишься от них, коли ты с разумом. - Начал дед Егор, дымя крепчайшим самосадом. - Молодой да глупый был я тогда, не выходил из-под ро¬дительского слов а. А каждое слово взрослых почитал за кремень истины. Это уж потом я понял, что дети гораздо честнее в слове, чем любой взрослый. В те поры мы все жили одной бедой - война. Бои-то шли эвон где - за далыо - далями. Там где-то что-то ахнет, а здесь в нашей глухомани болью отзовется да сле¬зой умоется. Известно, при беде кровавой - ворон на поле боя, что те клоп да вша под стегно. А здесь у нас волки по ночам чуть не до вторых петухов в ставни мор¬ды тычут. Как темнеть, так они по улицам постовыми по всей деревне службу несли. Поначалу я люто ненавидел этих зверей. Мой отец оказался виноватым пе¬ред ними, этими вот голодными жандармами. Как-то пошел он по своим бригадир¬скими надобностями на ферму. А час хоть и не поздний, да темный был - зима... Вот они и укараулили его чуток за околицей, расправу над ним сотворили. Толь¬ко по шапке да по костылю дознались, над кем разбойники суд учинили. Валенки, шапку да кость, что нашли, в гроб только-то и положили. Долго мы не просыхали - изревелись все. А чуть позже, когда голод совсем стал одолевать нас и весь лесной люд, супостаты эти совсем оборзели - днём в наглую, на виду у всех, ба¬бам у колодцев волчьи серенады с подвывом стали выщелкивать в лясканье клы¬ков. Колодцы, чать ты сам видел наши - все в низинах. Так они взбегут малыми стайками на взгорочку, сядут на хвосты, морды в небо - и ну голосить сиренами. А деревни обложили данью: кто поросеночком откупится, кто барашком, не брезговали и щенятами. По одной по воду из баб никто не хаживал. Мы, мальцы, и в полудень почем зря не шастали, особливо пораздельно, разве что из подворотни в подворотню мышками прошмыгивали. В школу только гурьбой с огнями ходили, да благим матом орали всякие песни. Мы идем, а они поодаль сопровождают, что те екскорт при больших начальниках. Одно слово, война да голод по нам и по зверям прошлися. Края наши и по сю пору не в просвет глухие, а что было в те поры на без¬людье - тьма в полудень да ветра гуд. Вот и пошли серые стаями набеги творить. Кроме батьки моего, двух училок на дорогах разодрали, а третью, покусанную отвоевали бабы да прямо к председа¬тельше: - Давай нам ружья с пулями, да и только. Председатедльша поехала к районному начальству, так те, серые разбойники, чуть с санок её не сняли, ладно, что ку¬чер - фронтовик с собой пакли на дегте прихватил. - Я, говорит он, - одному ажно в морду, чуть не в хайло эту паклю прянул, знать, вожаку, потому как тут же стая от¬стала. Председательша привезла семь ружей. Дед отлил жиганы, показал бабам, как их пользовать. Да нашим, что показывать, чать при мужиках жили, а те сызмальства без стволов в леса не хаживали. Обрядились бабы, кто побойчее да помоложе, расселись по двум саням - розвальням, прихватили и нас, мальчишек, кто постарше да айда на саврасых по разным дорогам. А в санях по поросенку держат, да в дороге покалывают его, чтоб побольше визгу было, а то и вовсе на дорогу в мешке хрюкалку спустят и тянут волоком на веревке. Поросенок визжит, волков дразнит - те вслед за санями стелются. А нам, всем стрелкам, наказ дали - почем зря не палить, только напрямую в цель. Давно то было, а по сю пору не забыть того лиха, мухоморина язи её. На первых заездах, помню, чуть ли не повзводно мчались вслед саням. Ни девичьи визги, ни факелы - ничего не могло их остановить при лакомом кусе поросенка. Вдоль дороги в обхват летели. Не страшились звери ничего, не осторожничали. Оно и понятно, за три года ружейного выстрела ни дыхом, ни слы¬хом - как война забрала мужиков, бабы ружья попрятали. А серые лихоматы бегут за нами и тут же обкладывают сани с трех сторон. Какие побойчее, да поматерее, те к лошади норовят, чтоб в прыжке её за горло, либо за ноги. А савраску и подгонять не надо. Нас, баб да мальчишек, по восемь - десять человек на одни сани. Страх нас не брал, а только какой-то задор жгучий обуял. В каждом звере видели мы того врага, с которыми наши отцы воюют. А эти выползки - оборотни самого Гитлера. Вот и палили мы в них, в гадов, как на фронте. Какой уж там страх, тут не страх был, гордость нас держала да этакое ухарство, когда сам чёрт нам не дьявол и леший не гроза, забодай их мухоморина. По сю пору мне не забыть мой первый выстрел. Матерый, что те бычок, выскочил зверина откуда-то с подбоку, аккурат по моей стороне. Шерсть на взгривке дыбом, на нас не смотрит, высунув красный язык, махом прет к лоша¬ди. И ведь догнал её, мухаморина его язи, и прыганул поверх оглобли. Пока краснощекая Лизаветка на него правила дуло, я и ахнул ему в подбрюшье. Мне и целиться не пришлось - на вытянутой рук е был зверина. От выстрела он аж на перевертыш скатился и распластался на обочине. Так на него налете¬ли его же товарищи, и давай подранка драть. А за мной девки с визгом - жахнули, три ствола на одного поджарка и там еще раз саданули каждая в своего зверя - и никто не промазал. За день только экипаж наших саней уложил шесть зверей. Потом чуть не целую неделю мы колесили по лесным дорогам, обрыскивали зверя. В правлении колхоза нам выдали по мере пшеницы за каждого серого. Матушка моя тем и утешилась. А в школе малышня нас славой оделила, слушала наши рассказни, при¬вирали маленько, не без этого , мухоморина тя ешь.
|
