БАРМАЛЕИ. *** *** С тех пор прошло сколько-то лет. Заступил я на должность егеря. взял в руки дедовскую берданку и без малого пятьдесят лет справлял я этот чин старшины леса. За все годы моей должности всякого перевидал: и в болотах по горло сидел, и с хозяином пришлось ручкаться, мухомор его дери, от волков отбивался да под рысью побывал, в меня стреляли, и я не промазывал. Здесь, в лесу и судьбу свою обрёл. Случай такой вышел. Как-то обходом я вышел на опушку дальней приреченской елани. За плечами ствол торчал, мало ли что… В одной руке туесок с мёдом вольных пчёл, в другой – туесок с малиной. В тот год её было рясно по округу. Много ли я прошёл?.. Вижу – следы медвежьи, а по бокам ещё поменьше разбегаются. А вот и обклад хозяина свежий, помет значит. Стал я оглядываться. Тишина - ни звука. Вдруг малые птахи зачвирикали, да тревожно так, да с перелетами. – Эге, думаю, здесь она, хозяюшка, а вон и сорока понесла по лесу тревожную весть. Я еще сколь-нето по следам тем скользом протопал. Ружье перезарядил на бол¬евой заряд, на жиган в два ствола. Вдруг, на тебе - девичий смех да такой-то тот смех воркующий с приглушин кой, ну что тебе молодая мать у дитя малого. - Ой, думаю, неладно то. Сейчас б в тих затаиться и кубарьком на сторону. Хозяйка с пестунами страшнее само хозяина - за шевеление руки сомнет да распотрошит. Это , мухоморина, я тебе с кажу лес, а не парк прохлаждения. Тут сторожким надо быть, не то что - ха-ха, а шороха быть не должно. У леса слух не людской, перетопы букашки слышит. Меня вроде как в острастку бросило. Лес - от мой. З а всякую беду здесь с человеком я в ответе. Да мне-то что - человек ни за что, ни про что по глупости своей пострадает, вот в чем заковывка. Хорош, думаю мухомор, да мордой об забор бы его. Хорош твой, дивчина, смех , да наведет на грех. Тут рядом медведица с пестунами малиновые закрома обходит, ей твой коготочек, что ястребу голосочек малой птахи. Да медвежатки на каждый шумок вжимаются, на каждый голосочек ушки вострят и что по нраву, так спешат на ощупь взять, Одно слово - дети. А уж пошалить да драчку учинить это им пуще пригревинки. Попадись им крокодил, так и с ним, как с бревном почнут играться. Оно бы ничего, да матушка больно грозна, ох грозна - во всём видит опаску для своих родименьких. Не приведи Господь, кому - нето хоть приблизиться к ним, а пуще того - прикоснутся к этим забавникам - вепрем кинется, растерзает в миг. А тут этот смех, да и смех тот, слышу, не абы как просто от увиденного развеселия, а как ни на есть – от прямого участия игры, словно малое с малым в ладушки играет. А с кем им здесь играться-то? - Что-то здесь не так… Выхожу я скрадкой на край поляны. Оглядываю. А там, у толстенного ствола березы, что молнией покорежило, ОНА, мухоморинка - русокосая: стоит девчонка лет не под бабу, к березе той приткнулась, ладошками щеки свои поприжала, го¬ловку посклонила, что те ландыш и любует, как два шалуна у нее под ногами бутузятся. Сама тонехонька, в розовом платьице, ну прямо на открытку в загляденье. А тут ветерок с понизовья поддул, подол - от платьица колоколом да косынку в цветных разводьях с одного плеча поскинуло. Она-то по-девичьи одной ручонкой-то подол этот поприжала к ногам, другой за косы¬ночку ухватилась. А мишуткам того и надо - они на задние лапочки да к её коле¬ням. Уркают, похрюкивают, норовят один у другого тот конец косынки отобрать - и смех и жуть. Ей бы отдать им этот свой наголовник и в стрекоча опрометью мчаться, а она, мухоморинка её дери, придерживает свой лазоревый плат, и ни с места. Смотрит на шалунов играючих, улыбается им да так-то ласково - довольна, что они к ней подсунулись, такие милые ребятки. И никакого тебе страху, ни какой сторожки, - тьфу тя мухоморина язи. А ну как вздумает ещё и погладить мохнатых пестунов, с неё станется, тогда совсем беда. А ландышек мой стоит мухоморинкой, прижалась к стволу дерева и зыркает на зверят, ножкой играючи поваживает. Меня в страх за неё берет, не ведает, что творит, с кем игрушечки затеяла. Что делать? - вот я и решил я сработать на медвежин нос. Отошел чуток в сторонку да вслед за своими онучами малиной дорожку выст¬лал, ещё шагов с пяток протопал, там вскрыл туесок с медом и тонкой тягучей струйкой тропочку свою местами облил. А как отошел еще поодаль - ствол березки вокруг тем медом обляпал в рост медвежаток. Закончил я это и загудел пчелиным гудом – умел я чуток по всякому, научился по ихннему, по лесному люду гуторить, вроде, как заманкой. Ладно. Когда я этак всё обделал, сам сторонкой к той полянке - мало - ли что. Смотрю, кралечка моя всё стоит, да только уже не смеется, побледнела вся. Один пестунчик уж по ноге взобрался да коготками ей кофточку дерет, в грудь тычется . Я уж хотел к ней ринутся, уж берданочку скинул, палец на курок положил да ствол на тушу в кустах направил. А тут второй косолапик, что сидел на заду возле ее ног вдруг чушечкой завертел. - Ага, думаю, почуял медок . Так оно и вышло. Хрюкнув, он опро¬метью бросился на медовую тропку. Второй тоже вниз стал скатываться, да коготками увяз в ее тряпках. Дергает он лапой, поскуливает, а освободиться не может. Видимо он осерчал, зубками стал себе помогать, тут девочка моя и вскрикнула да рукой его давай отпихивать. Куст, словно под танком, в сторону прянул и вот она - всей ту шей своей в два маха возле девочки. Одной лапой пестуну шлепок, тот полетел кубарем с хрюканьем да с визгом. А там, смотрю, - к девчонке когти свои потянула. Ну, я и жахнул жиганом по той лапе когтистой - и к хохотушке, что побледнела до синевы лунным сиянием. Схватил её в поза бок, оттолкнул в сторону, а сам на её место и стволом в сторону морды повёл. Да медведице видимо было уже не до меня. С одной стороны боль в лапе, в другой – её детёныши умчались невесть куда, она и подалась с рёвом вслед за ними, облизывая на ходу рану . Мы с девчонкой тоже не стали ждать - со всех ног драпать. Она бежит, смотрю, а руку всё к животу прижимает, поранил, видать, её пестунок. Отбежали сколь нето, задыхлась моя бедняжка, упала возле сосны, с шумом ртом воздух глотает, а руку от раны не отнимает. Я тут же наскрёб от ствола пахучей смолы, платье запрокинул ей на голову, оголил её живот, а там кожа с пятак выдрана. Смазал ей укус живицей, обсыпал трухой замшелого пня, прикрыл крошевом кровохлёбки да всё да всё ейной же косынкой обвязал. Она было, стыдясь своей наготы, дёрнулась, да я зыкнул в сердцах, чтоб не шелохнулась, не мешала б значит - не таких от болей сокрушал. Она, ничего, смирилась. Пока сидели этак-то возле той сосны, очухивались, приходили в свой разум – она всё о себе и обсказала. Оказывается, она сама дочка такого же егеря, как и я, только с соседнего района. Звать её Алёной, приехала сюда к больной тётке. Той захотелось малины. – Вот уже не думала - не гадала, что со мной здесь такое может приключиться. – Начала было меня благодарить, да я отмахнулся от её слов достохвальных. Смотрю на неё, а по сердцу, словно кто лучиком поваживает. Так вот мы с ней и сошлись. Тридцать два годочка вместе малинку ту собирали, мухоморинка тя ешь. А теперь, вот уж седьмой годочек хожу, на её холмик , ставлю к её изголовью туесок с малиной по её же наказу. Мы сидели возле костра, перелопачивали каждый свою думушку. Вечерние лучи тихо тускнели и становились всё выше, дальше и короче. Подзатихли птичьи переговоры. Только неумолимо вёл свою песню, протекавший внедалеке лесной ручей. В звуках его журчания слышались и тихое бормотание, и нехитрая музыка, словно оркестранты настраивали свои инструменты.
|
